Уильям Моэм - Рассеянные мысли [сборник]

— Мне вас характеризовали как очень толкового молодого человека.

Я скромно, как полагается, ответил, и он вынул из кармана большой портсигар.

— Любите сигары? — спросил он меня, открывая моему взгляду ровный ряд крупных «гаван».

— Очень, — ответил я.

Я не решился сказать, что мне они не по карману, и я курю их, лишь когда меня угощают.

— Я тоже, — сообщил он. — Поэтому, когда я иду на обед к вдовствующей даме, я всегда беру из дома свои. И вам советую.

Герцог внимательно осмотрел содержимое портсигара, выбрал одну, поднес ее к уху, слегка нажал, чтобы удостовериться в ее безупречности, а потом захлопнул портсигар и положил обратно в карман. Он дал мне хороший совет, и с тех пор, как у меня появилась такая возможность, я всегда им пользуюсь.

Огастес, при всей его снисходительности, все-таки делал мне замечания, когда считал необходимым. Однажды во вторник, после того, как я провел выходные у Огастеса, мне пришло от него письмо, написанное, очевидно, сразу после моего отъезда. «Мой дорогой Вилли, — гласило оно. — Вчера, вернувшись с прогулки, вы сказали, что вас мучит жажда, и попросили чего-нибудь, чтобы промочить горло. Я никогда прежде не слышал от вас подобной вульгарности. Джентльмен никогда не попросит „промочить горло“, он может только попросить „что-нибудь выпить“. Искренне любящий вас Огастес».

Бедный Огастес! Будь он жив, он, наверное, решил бы, что весь англоговорящий мир погрузился в пучину вульгарности.

В другой раз я сказал ему, что ездил куда-то на автобусе, и он сухо заметил: «Я предпочитаю именовать упомянутый вами вид транспорта омнибусом», и, когда я стал протестовать, говоря, что он же не называет кеб кабриолетом, возразил: «Это только потому, что люди сегодня стали очень невежественны и могут меня неправильно понять». Огастес был убежден, что со времен его юности манеры людей сильно испортились. Молодые люди не знают, как вести себя в приличном обществе, и неудивительно — ведь не осталось никого, кто бы мог их научить. В связи с этим он любил рассказывать историю о Каролине, герцогине Кливленд. Она снимала Остерли-парк и принимала множество гостей. Будучи хромой, она передвигалась, опираясь на трость черного дерева. Однажды, когда вся публика сидела в гостиной, герцогиня поднялась с места. Некий молодой человек, полагая, что она хочет позвонить в звонок, вскочил на ноги и сам позвонил за нее. Герцогиня так ужасно рассердилась, что стукнула его палкой по голове. «Сэр, ваша назойливость не имеет ничего общего с вежливостью», — воскликнула она. «И была совершенно права», — заметил Огастес, а затем с благоговейным трепетом добавил: «Ведь вполне возможно, она намеревалась удалиться в ватерклозет». Его приглушенный тон как бы намекал, что даже герцогини отправляют естественные надобности. «Она была настоящая аристократка, — продолжил он. — Теперь уже ни одна дама себе не позволит, стоя, как она, на Бонд-стрит, хлестать лакея по щекам». На него нахлынули ностальгические воспоминания о его собственной бабке, жене преподобного Освальда Лестера, которая частенько раздавала горничным оплеухи. Да, в доброе старое время слуги понимали, что в случае чего им грозит хорошая порка.

Огастес опубликовал первые три тома «Истории моей жизни» в 1896 году, а следующие три вышли в 1900-м. Редко какая книга удостаивалась такой единодушной враждебности критиков, но, надо признать, что если жизнеописание, пусть даже великого человека, выходит в шести томах, по пятьсот страниц каждый, то в нем легко найти, к чему придраться. Журнал «Сэтердей ревью» назвал эту книгу памятником самодовольству и счел ее абсолютно лишенной такта. «Пэлл-Мэлл газетт» выражала искренне сочувствие человеку, придававшему хоть какое-то значение жизни столь заурядной. Колумнист «Нэшнл обсервер» в жизни не встречал автора столь многословного и самодовольного. «Блэквуд» интересовался: «Мистер Огастес Хейр? Кто это такой?» Мистер Огастес Хейр ничуть не расстроился. Он написал книгу для себя и для своих родственников так же, как он написал «Историю двух благородных жизней» для высших слоев общества, а не для широкой публики. Я полагаю, ему просто не пришло в голову, что в данном случае лучше было бы издать ее самостоятельно. Даже после выхода в свет трех последних томов он нисколько не смутился холодным приемом и до конца жизни продолжал работать над воспоминаниями. Но благочестивых издателей на эту объемную рукопись уже не нашлось.

Я недавно взялся перечитывать «Историю моей жизни», чтобы освежить ее в памяти. Критики, конечно, были правы, но это не вся правда. В те времена было принято, отправляясь за границу, отсылать друзьям и родственникам длинные письма с описанием всего увиденного, и эти свои письма Огастес опубликовал полностью. Да, они скучные. И все-таки в них можно прочесть про путешествие в карете, описания старинных городов и исторических мест, вид и характер которых с наступлением цивилизации изменились до неузнаваемости. Если бы писатель задумал роман, действие которого должно разворачиваться в Риме в последние годы светской власти пап, он бы нашел на страницах книг Огастеса множество полезного материала. Конечно, список важных персон, которых он встречал во время своих посещений аристократических домов, нестерпимо скучен. Живые описания никогда не были сильной стороной Огастеса, и в его книгах люди существовали просто как имена; но он, хоть сам и не блистал остроумием, умел ценить шутки других, и терпеливый читатель бывал вознагражден, наткнувшись в тексте на забавное замечание. Я бы хотел своими глазами увидеть, как в ответ на упрек, что она живет слишком уж интенсивной жизнью, словно жжет свечу с обеих сторон, дама ответила, что, по ее мнению, это единственный способ свести концы с концами. В эти шесть томов Огастес включил истории про привидения и прочие сверхъестественные явления, которые любил рассказывать замирающим от волнения дамам. Среди них есть просто замечательные. Очень жаль, что они погребены под грудой скучных банальностей. Главная беда Огастеса заключалась в том, что он считал себя в первую очередь джентльменом, а потом уж писателем, хотя и плодовитым. В противном случае, вместо того, чтобы писать шесть объемистых томов автобиографии, он бы использовал имевшийся в его распоряжении материал для двух-трех книг, которые могли бы получиться если не увлекательными, то хотя бы интересными.

В последние годы жизни Огастес страдал от болезни сердца, и однажды, в 1903 году, когда утром горничная вошла к нему в комнату, держа в руках поднос с чашкой чая и двумя тонкими ломтиками хлеба с маслом, она обнаружила его лежащим на полу в ночной сорочке. Он был мертв.